как-то так

[Frostmorne]

о б-же. по-моему, это первый раз, когда я пишу гетный вертикальный инцест. ажно для двоих потенциальных читателей, плюс один, кто заставил :О как страшно жить.

Комплекс Агамемнона
Pathologic
Андрей/Мария, Виктор/Мария
ангст, R, комплекс электры
мини

Сходство с матерью было почти пугающим: строгое бледное лицо, тонкие руки, волны черных волос, блестящих, как драгоценный шелк. Когда она сидела напротив, опустив голову, и длинные пальцы нервно теребили чуть завитую прядь над ухом, Виктора невольно пробирала дрожь - словно покойная жена выбралась из чрева земли, чтобы, как прежде, разобраться с (тайными письмами) корреспонденцией. Серебряное перо нетерпеливо скребло бумагу - почерк угловатый и резкий; она бросала слово на середине, вычеркивала сразу по несколько строк, разбрызгивая чернила крошечными капельками, переписывала снова, потом вдруг сминала бумагу, озлившись, сметала листы на пол - и слезы блестели в глазах. Глаза не материнские, не темный переспелый виноград, - холодно-голубые и ясные - но слезы такие же, отчаянные, безмолвные, злые. Кровью обливалось отцовское сердце - он знал, кому предназначены эти письма, полные боли от надломленной гордыни, которых она писала, бывало, по три или четыре на дню, которых она не написала бы никому кроме того, единственного.. которых тот, единственный, никогда не читал, прежде чем сжечь на спиртовке перегонного аппарата. Полубезумный, полусвятой, всегда в полусне-полусознании.. полуеврей. Мария рыдала от обиды - им не быть вместе ни на этом свете, ни на том. Мне нужен другой мужчина, всхлипывала, такой, как ты, отец, такой, который позволит любить себя, будь я хоть колдунья, хоть валькирья, который не будет холоднее льда, когда я пылаю страстью, который не оттолкнет меня, чтобы остаться верным зеркальному стеклу.. Виктор лишь разводил руками - он ничем не мог помочь, как бы ни хотел. Ради счастья дочери он готов был пожертвовать не только должностью, - ведь для наследницы губернатора немыслимо было связать свою судьбу со ссыльным (еретиком) революционером - а и самой жизнью; но и такая жертва ничего не могла изменить. Пожалуй, он мог понять и того, который на деле был не единственным, но одним из двух, - когда сам, в один миг перечеркнув двадцать лет жизни, едва спасаешься от костра инквизиции, когда в любой миг рискуешь угодить на виселицу вместо брата, приговоренного к высшей мере в четырех государствах, трудно сохранить рассудок и тягу к жизни. Но прижимая к себе дочь, заплаканную, (обесчещенную) оскорбленную и брошенную молодую женщину с раненной гордостью, правитель всякий раз думал с тоскою: а не послать ли уже солдат за опальным архитектором, не дать ли ему выбирать между алтарем и голгофой..?
Виктор никогда не успевал облечь вопрос в слова. Вдруг перестав плакать, дочь отстранялась, вновь строгая - лишь вздернутый кончик носа покраснел от слез - и улыбалась, недобро, криво. Я иду в подвал, отец, не жди меня до ночи, - и разворачивалась, и выходила за дверь, тонкая, прямая как стрела, не накинув даже платка на раскрытую грудь. Он смотрел ей вслед, едва не плакал сам; в каком же отчаянии должна быть девушка - девица - чтобы пойти на это. Всякой хозяйке полагался подвал, уединенное место для (колдовства) всего, чем хозяйкам надобно заниматься; Мария же звала этим словом кабак в Кожевенном квартале, где делами заправлял другой архитектор, приводя в ужас и отчаяние всю округу. Дурная слава уже претвердо закрепилась за этим местом: весь город знал, что под самым носом у коменданта Сабурова есть развеселый погребок, где всегда нальют твирина, хоть зеленого, хоть черного, набьют желтым порошком стеклянную трубку, раскинут подточенные кости или крапленую колоду, предложат женщину - хочешь, двадцать лет, хочешь, двенадцать, а хочешь, даже и не женщину вовсе. И там-то она пропадала до темноты, губернаторская дочь, без спутницы-дуэньи, за расписной ширмой, где танцует на столе обнаженная степная невеста и хищно мерцают в полутьме бандитские перстни и кошачьи глаза пособника всех (пороков) грехов. Видит Суок, правитель хотел бы не догадываться о том, что связывает его дочь с этим человеком без сердца, - но знал этот взгляд, эту улыбку. И тонкие морщинки, которые пролегали между бровей Марии, когда досужие сплетницы судачили о новой жертве разрушительного архитекторского обаяния, и припухшие ее губы, и крупные синяки на точеной шее, которые она тщетно пыталась скрыть под расшитой жемчугом кружевной лентой. Ведь он ждал ее всегда до конца, до самой ночи, за тем же столом, не убирая чернильницы, борясь с искушением развернуть смятое письмо и найти там все то же: сжальтесь, любимый, почему вы не хотите, холодный, сколько вы можете, ненавистный, неужели вам не жаль, бессердечный..

Я дома, отец, - пьяная, едва держится на ногах, а платье помято, а в волосах цветок степной, и сейчас не так похожа на мать, а похожа еще на несчастную бродяжку (потаскушку) цыганку. Снова веки обведены темным, снова рот алеет свежими укусами, а корсаж зашнурован через одну петельку - неаккуратно, но туго, крепкими мужскими руками. Виктор встречает дочь со смиренной грустью: она горе его и боль, но не позор. Берет за руку, ведет в спальню, поддерживая на лестнице, не слишком доверяя нетвердому шагу. Сам помогает распустить шнуровку, поспешно отводит взгляд: на гордых лопатках следы ногтей, зря зажег свет, теперь не уснуть от неясного, но очень навязчивого чувства вроде смутной ревности. Мария не обращает внимания на его присутствие, платье опадает ворохом ткани к ее ногам в черных шелковых чулках, свет ночника любовно вырисовывает очертания девичьей талии и (белых) крутых бедер под тонкой сорочкой. Губернатор торопливо разворачивается и выходит за дверь, закрыв лицо взмокшей ладонью; он не потерял чувства стыда, и еще стыднее от того, что отчаянное заблуждение - Нина, ты ли вернулась ко мне? - отступило раньше, чем острое желание стиснуть в объятьях этот гибкий стан. Он не думает об этом всерьез - он достойный отец - просто одиночество и усталость, видно, шутят опасные шутки; выходит на улицу, вдыхает полной грудью, и ночной холодок ласкает пылающие щеки. Ночь свежая, но безветренная, до непристойности тихая: слышно пение птиц, шорох травы, и пряным твириновым цветом тянет из остывающей степи. Привязчивый сладковатый запах будит чувственность и множит усталость - сны в это время года всегда снятся тяжелые и душные. Виктор сжимает пальцами ноющие виски: только Нина могла унять эту дурноту, а ее дочь страдает сама, заливая нервное утомление крепкой настойкой. Неплохо бы, думается ему, открыть окно в спальне, иначе все пропахнет спиртом, вплоть до тяжелых гардин и тисненой кожи на стенах. Это, впрочем, лишь оправдание: донести бы голову до подушки, сделать глоток мерадорма, да забыть хоть на несколько часов о бессчастной дочери, отдавшей быстротечную молодость (террористу) негодному субъекту.
Возвращается в дом, с опаской открывает дверь спальни; Мария спит, раскинувшись поперек кровати, и волосы венцом разложены на подушке, и грудь едва прикрыта, не одеялом даже, а одними только бледными руками. Его вновь бросает в жар - как можно быть настолько похожей на мать - но он справляется со смятением. Пусть, пусть она копия Нины; не будет греха в том, чтобы просто лечь рядом, ведь и жена не всякую ночь бросалась в его объятья. Садится, сняв только пиджак, на край постели, взбивает подушку - бесшумно, вытягивается во весь рост. Тихо, но у дочери чуткий сон: ресницы вздрагивают, рот приоткрывается, и вот уже горячее тело прижимается сквозь одеяло и хмельное дыхание щекочет шею. Ей грезится, верно, желанное, как всем в эти ночи, и жаркие руки обнимают Виктора, высокая округлая грудь касается его плеча. Андрей, ты пришел, шепчет, как хорошо, наконец-то не как воры, украдкой, в закоулке, а под бархатным пологом, на лебяжьей перине. Твой брат обижает меня, совсем не смотрит, я так боюсь потерять его, но не знаю, что делать, и не усмехайся так, мне надо то же, что тебе, так чего ты ждешь.. да неужто и ты туда же? Приподнявшись на локте, распахивает (безумные) бездонные глаза, готова вцепиться ногтями в тело любовника, чтобы пробудить его дикую страсть; пальцы натыкаются на ткань жилета, архитектор сроду их не носил, наоборот, ему вечно жарко, даже рубашки (не носил бы) не застегивает, так значит.. Просыпается, смотрит растерянно - и, узнав, снова рыдает от стыда, спрятав лицо на отцовской груди. Растерянный не меньше, Виктор обнимает ее за истерзанные плечи, а потом целует в уголок рта. И ему кажется, что это кожа его супруги рдеет под прикосновениями чуть дрожащих губ.